Безбожник
Костёл ощетинился готикой грозной
И тычется тщетно в кровавые тучи.
За тучами там - довоенные звёзды
И, может быть, где-то Господь всемогущий.
Как страшно костёлу! Как больно и страшно!
О, где же ты, Господи, в огненном своде?
Безбожные звёзды на танковых башнях
Случайно на помощь костёлу приходят.
Как чёрт прокопчённый, я вылез из танка,
Ещё очумелый у смерти в объятьях.
Дымились и тлели часовни останки.
Валялось разбитое миной распятье.
На улице насмерть испуганной, узкой,
Старушка меня обняла, католичка,
И польского помесь с литовским и русским
Звучала для нас, для солдат, непривычно.
Подарок старушки «жолнежу-спасителю»
В ту пору смешным показался и странным:
Цветной образок Иоанна Крестителя,
В бою чтоб от смерти хранил и от раны.
Не стал просветителем женщины старой
И молча, не веря лубочному вздору,
В планшет положил я ненужный подарок.
Другому я богу молился в ту пору.
Устав от убийства, мечтая о мире,
Средь пуль улюлюканья, минного свиста,
В тот час на планшет своего командира,
Слегка улыбаясь, смотрели танкисты.
И снова бои. И случайно я выжил.
Одни лишь увечья - ожоги и раны.
И был возвеличен. И ростом стал ниже.
Увы, не помог образок Иоанна.
Давно никаких мне кумиров не надо.
О них даже память на ниточках тонких.
Давно понимаю, что я - житель ада.
И вдруг захотелось увидеть иконку.
Потёртый планшет, сослуживец мой старый,
Ты снова раскрыт, как раскрытая рана.
Я всё обыскал, всё напрасно обшарил.
Но нету иконки. Но нет Иоанна.
Ноябрь 1956
Всё у меня не по уставу.
Прилип к губам окурок вечный.
Распахнут ворот гимнастёрки.
На животе мой «парабеллум»,
Не на боку, как у людей.
Всё у меня не по уставу.
Во взводе чинопочитаньем
Не пахнет даже на привалах.
Не забавляемся плененьем.
Убитый враг - оно верней.
Всё у меня не по уставу.
За пазухой гармошка карты,
Хоть место для неё в планшете.
Но занят мой планшет стихами,
Увы, ненужными в бою.
Пусть это всё не по уставу.
Но я слыву специалистом
В своём цеху уничтоженья.
А именно для этой цели
В тылу уставы создают.
День за три
Багряный лист прилипает к башне.
Ручьём за ворот течёт вода.
Сегодня так же, как день вчерашний,
Из жизни вычеркнут навсегда.
Изъят из юности.
В личном деле
За три обычных его зачтут.
За злость атак,
За дождей недели
И за несбывшуюся мечту
О той единственной,
Ясноглазой,
О сладкой муке тревожных снов,
О ней, невиданной мной ни разу,
Моих не слышавшей лучших слов.
И снова день на войне, постылый,
Дающий выслугу мне втройне.
С неделимой силой
Утроенной на войне.
Октябрь 1944
Долгое молчание
Стихи на фронте. В огненной реке
Не я писал их - мной они писались.
Выстреливалась запись в дневнике
Про грязь и кровь, про боль и про усталость.
Нет, дневников не вёл я на войне.
Не до писаний на войне солдату.
Но кто-то сочинял стихи во мне
Про каждый бой, про каждую утрату.
И в мирной жизни только боль могла
Во мне всё тем же стать стихов истоком.
Чего же больше?
Тягостная мгла.
И сатана во времени жестоком.
Но подлый страх, российский старожил,
Преступной властью мне привитый с детства,
И цензор неусыпно сторожил
В моём мозгу с осколком по соседству.
В кромешной тьме, в теченье лет лихих
Я прозябал в молчании убогом.
И перестали приходить стихи.
Утрачено подаренное Богом.
Европейским антисемитам
Подлая ложь, что к стране моей скопом
У либералов симпатии нет.
Это меня ненавидит Европа,
Как ненавидела тысячи лет.
Это меня, не убитого газом,
В лапы убийцы араба вручить,
Чтоб окончательно, главное - сразу
Незавершённый вопрос разрешить.
Антисемитов фальшивые байки.
Снова навет в европейском хлеву.
Но, пережив королевства и райхи,
И «демократов» я переживу.
Есть у моих товарищей танкистов,
Не верящих в святую мощь брони,
Беззвучная молитва атеистов:
Помилуй, пронеси и сохрани.
Стыдясь друг друга и себя немного,
Пред боем, как и прежде на Руси,
Безбожники покорно просят Бога:
Помилуй, сохрани и пронеси.
Сентябрь 1944
Жажда
Воздух - крутой кипяток.
В глазах огневые кру ги.
Воды последний глоток
Я отдал сегодня другу.
А друг всё равно… И сейчас
Меня сожаленье мучит:
Глотком тем его не спас.
Себе бы оставить лучше.
Но если сожжёт меня зной
И пуля меня окровавит,
Товарищ полуживой
Плечо мне своё подставит.
Я выплюнул горькую пыль,
Скребущую горло, без влаги.
И в выжженный бросил ковыль
Ненужную флягу.
Август 1942
Затишье
Орудия посеребрило инеем.
Под гусеницей золотой ковёр.
Дрожит лесов каёмка бледно-синяя
Вокруг чужих испуганных озёр.
Преступная поверженная Пруссия.
И вдруг покой.
Вокруг такой покой.
Верба косички распустила русые,
Совсем как дома над моей рекой.
Но я не верю тишине обманчивой,
Которой взвод сегодня оглушён.
Скорей снаряды загружать заканчивай!
Ещё покой в паёк наш не включён.
Ноябрь 1944
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра, насквозь прошитая болванкой.
Мы ко всему привыкли на войне.
И всё же возле замершего танка
Молю судьбу:
Когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха,
Не видеть даже в мыслях пред собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944
Когда из танка, смерть перехитрив,
Ты выскочишь чумной за миг до взрыва,
Ну, всё, - решишь, - отныне буду жив
В пехоте, в безопасности счастливой.
И лишь когда опомнишься вполне,
Тебя коснется истина простая:
Пехоте тоже плохо на войне.
Пехоту тоже убивают.
Ноябрь 1944
Мадонна Боттичелли
В имении, оставленном врагами,
Среди картин, среди старинных рам
С холста в тяжёлой золочёной раме
Мадонна тихо улыбалась нам.
Я перед нею снял свой шлем ребристый.
Молитвенно прижал его к груди.
Боями озверённые танкисты
Забыли вдруг, что ждёт их впереди.
Лишь о тепле, о нежном женском теле,
О мире каждый в этот миг мечтал.
Для этого, наверно, Боттичелли
Мадонну доброликую создал.
Для этого молчанья. Для восторга
Мужчин, забывших, что такое дом.
Яснее батальонного парторга
Мадонна рассказала нам о том,
Что милостью покажется раненье,
Что снова нам нырять в огонь атак,
Чтобы младенцам принести спасенье,
Чтоб улыбались женщины вот так.
От глаз Мадонны, тёплых и лучистых,
С трудом огромным отрывая взор,
Я вновь надел свой танкошлем ребристый,
Промасленный свой рыцарский убор.
Ноябрь 1944
Медаль «60-летие Победы»
Обрастаю медалями.
Их куют к юбилеям.
За бои недодали мне,
Обделили еврея.
А сейчас удостоенный.
И вопрос ведь не важен,
Кто в тылу, кто был воином,
Кто был трус, кто отважен.
Подвиг вроде оплаченный.
Почему же слезливость?
То ль о юности плачу я,
То ли, где справедливость?
Медаль «За отвагу»
Забыл я патетику выспренних слов
О старой моей гимнастёрке,
Но слышать приглушенный звон орденов
До слёз мне обидно и горько.
Атаки и марши припомнились вновь,
И снова я в танковой роте.
Эмаль орденов - наша щедрая кровь,
Из наших сердец позолота.
Но если обычная выслуга лет
Достойна военной награды,
Низведена ценность награды на нет,
А подвиг - кому это надо?
Ведь, граней сверканье и бликов игра,
Вы напрочь забытая сага.
Лишь светится скромно кружок серебра
И надпись на нём - «За отвагу».
Приятно мне знать, хоть чрезмерно не горд:
Лишь этой награды единой
Ещё не получит спортсмен за рекорд
И даже генсек - к именинам.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
Декабрь 1944
На фронте не сойдёшь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Комбриг упёрся подбородком в китель.
Я прятал слёзы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань.
Начало
Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,
И над рекой дотла сгоревший дом.
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всём,
Что невозможно школьной меркой мерить.
До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела.
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело.
Окоп мой под цветущей бузиной.
Стрижей пискливых пролетела стайка.
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил «невыливайка».
Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счёт уже не школьный.
Грохочущих ресов багровый хвост.
Гусеничные колеи в потравленном хлебе.
Пулемётные трассы звёзд,
Внезапно замершие в небе.
Придавлен запах ночной резеды
Раздутым брюхом лошади.
Кровавое месиво в луже воды
На дне воронки, вырытой снарядом.
Земля горит.
И Неман горит.
И весь плацдарм - огромная плаха.
Плюньте в того, кто в тылу говорит,
Что здесь, на войне не испытывал страха.
Страшно так, что даже металл
Покрылся каплями холодного пота,
В ладонях испуганно дым задрожал,
Рождённый кресалом на мякоти гнота.
И всё же приказ
Наперекор всем страхам выполнен будет.
Поэтому скажут потомки о нас:
Это были бесстрашные люди.
Одностороннее размежевание
Мир перенасыщен катастрофами.
Застревает в горле сгусток слов.
Мостовые вымощены строфами
Из моих не созданных стихов.
Лживых партий опытные клирики
С ловкостью зомбируют людей.
Где она, к чертям, святая лирика,
Если смерть грозит стране моей?
Если подлый трюк - размежевание?
Если гнев сдержать я не могу?
Но в Твоё я верю обещание.
Это то, что держит на плаву.
Август 2005
Осветительная ракета
Из проклятой немецкой траншеи слепящим огнём
Вдруг ракета взметнулась, и замерла, сжалась нейтралка.
Звёзды разом погасли. И стали виднее, чем днём,
Опалённые ветки дубов и за нами ничейная балка.
Подлый страх продавил моим телом гранитный бугор.
Как ракета, горела во мне негасимая ярость.
Никогда ещё так не хотелось убить мне того,
Кто для тёмного дела повесил такую вот яркость.
Осколками исхлёстаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
А всё-таки в январской яркой сини
Покрыты позолотой облака.
А всё-таки не баталист, а лирик
В моей душе, и в сердце, и в мозгу.
Я даже в тесном Т-34
Не восторгаться жизнью не могу.
Так хорошо в день ясный и погожий,
Так много тёплой ласки у меня,
Что бархатистой юной женской кожей
Мне кажется шершавая броня.
Чтобы царила доброта на свете,
Чтоб нежности в душе не убывать,
Я еду в бой, запрятав чувства эти,
Безжалостно сжигать и убивать.
И меркнет день. И нет небесной сини.
И неизвестность в логове врага.
Осколками исхлёстаны осины.
Снарядами растерзаны снега.
Январь 1945
Привычно патокой пролиты речи.
Во рту оскомина от слов елейных.
По-царски нам на сгорбленные плечи
Добавлен груз медалей юбилейных.
Торжественно, так приторно-слащаво,
Аж по щекам из глаз струится влага.
И думаешь, зачем им наша слава?
На кой... им наша бывшая отвага?
Безмолвно время мудро и устало
С трудом рубцует раны, но не беды.
На пиджаке в коллекции металла
Ещё одна медаль ко Дню Победы.
А было время, радовался грузу
И боль потерь превозмогая горько,
Кричал «Служу Советскому Союзу!»,
Когда винтили орден к гимнастёрке.
Сейчас всё гладко, как поверхность хляби.
Равны в пределах нынешней морали
И те, кто блядовали в дальнем штабе,
И те, кто в танках заживо сгорали.
Восемь лет тому назад в Израиль, на конгресс участников Второй мировой войны, прилетала делегация Российского комитета ветеранов Великой Отечественной во главе с председателем комитета генералом армии Говоровым.
Каждое утро начиналось одинаково: Говоров, его порученец и я приходили на пляж. Там нас уже поджидали. Сначала почтительно оглядывали, потом наиболее смелый подходил к Говорову. «Товарищ маршал! — начинал он дрожащим голосом. — Под вашим руководством я воевал…».
Говоров незамедлительно пояснил, что маршалом был его отец, а сам он начинал младшим лейтенантом. «Так я и говорю, что под руководством вашего папы», — продолжал как ни в чем не бывало ветеран. А его уже торопили другие…
Нам показывали дом инвалидов войны. В качестве гида выступал седоватый врач с необычайно яркими живыми глазами, он заметно прихрамывал, опираясь на тяжеленную металлическую палку, и тем не менее двигался очень быстро. Мы были так восхищены увиденным (один корт для безруких чего стоит!), что я на прощание решил подарить нашему гиду последнюю книжку своих стихов. Он поблагодарил и несколько смущенно сказал: «Я ведь тоже пишу, одно мое стихотворение вы, быть может, слышали. Если разрешите, я вам его прочту, оно короткое».
Ион Деген (так звали профессора) откашлялся, и я услышал:
Мой товарищ,
в смертельной агонии,
не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею
ладони я
над дымящейся кровью
твоей.
Ты не плачь, не стони,
ты не маленький,
ты не ранен, ты просто
убит.
Дай на память сниму
с тебя валенки,
нам еще наступать
предстоит.
Знал ли я эти стихи?
Да я знал их наизусть с того дня, как впервые услышал! А было это в конце войны. Говорили, что их нашли в сумке танкиста, убитого под Сталинградом.
Он родился в Могилеве-Подольском. Летом 1941-го через Могилев потянулись обозы с беженцами, а следом за ними — наши отступающие войска. Деген примкнул к частям пехотной дивизии.
Бои уже шли в предгорьях Кавказа. На станции Беслан выяснилось, что там брошенный завод и на нем навалом патоки. Деген и его подчиненный Лазуткин отправились на завод. Когда возвращались обратно, какая-то женщина предложила обменять патоку на местное вино. Они согласились, но в это время в сопровождении автоматчика к ним подошел мужчина в полувоенном пальто, хромовых сапогах. «Спекулируете?» Деген ударил штатского, тот упал, пальто распахнулось и изумленные бойцы увидели орден Ленина, депутатский значок…
Их окружили автоматчики, препроводили в подвал особого отдела. Двое суток провел в подвале Деген. Иногда кого-нибудь выводили во двор, тогда слышались залпы. На третьи сутки ребят освободили. «А где моя медаль «За отвагу»?» — спросил Деген. «Какая, к черту, медаль! Чтоб вас оттуда вытащить, пришлось до командарма дойти!»
В июне 1944 г. он был назначен командиром роты во Вторую гвардейскую танковую бригаду прорыва.
В октябре 1944-го начались бои в Литве, Польше, Пруссии…
Существует список так называемых танковых асов, Деген в нем шестнадцатый. За полгода непрерывных боев он на своем Т-34 подбил и уничтожил пятнадцать танков.
Зимой 1945-го под Эйдкуненом (теперь Нестеров) его танк был подбит и загорелся. Деген и стрелок рядовой Макаров попытались вылезти, при этом Деген был ранен снова в голову, грудь, ноги. Они с Макаровым доползли до кладбища и там укрылись в каком-то склепе, ожидая, когда немцы уйдут. А тем временем всех, кто был в танке, похоронили в одной братской могиле. В том числе и самого Иону, его погоны обнаружили на дне в кровавом месиве.
Спустя много лет профессор Деген с женой и сыном проведал свою могилу. Военком заверил, что он может не беспокоиться, его могила находится в отличном состоянии…
День Победы встретил в госпитале. Потом были полуторамесячный отпуск, экзамены на аттестат зрелости, потом он был определен в полк резерва бронетанковых войск (танкисты звали его МКБ — мотокостыльный батальон), где дожидался демобилизации.
Впервые в жизни Деген был в Москве и каждый свободный день использовал, чтобы узнать, чтобы увидеть, хотя на костылях это было нелегко. Как-то, выходя из Третьяковки, он прочел: «Управление по охране авторских прав» и вспомнил: его фронтовой товарищ гвардии лейтенант Комарницкий, убитый в 1944-м, положил на музыку стихотворение «На полянке возле школы стали танки на привал». Песня стала популярной, ее исполнял оркестр Эдди Рознера.
Он решил зайти. В управлении его приняли тепло. Разговор зашел о стихах: «Почитайте». Послушать Дегена сбежались все сотрудники. А еще через два дня его вызвал замполит. «Завтра бери мой «Виллис» и к 14 часам будь в ЦДЛ, тебя писатели слушать будут».
В большой комнате его ждали человек тридцать. Одного он узнал сразу, это был Константин Симонов, других увидел впервые. «Начинайте», — предложил Симонов. По мере чтения обстановка все сгущалась, он сразу почувствовал это. Только один писатель с обожженным лицом каждый раз складывал ладони, как бы аплодируя. (Потом Деген узнал, что это был бывший танкист Орлов.) Наконец Симонов прервал Дегена: «Как вам не стыдно: фронтовик, орденоносец — и так клевещете на нашу доблестную армию! Прямо киплинговщина какая-то, нет, вам еще рано в Литературный институт».
Когда выходил из ЦДЛ, решил твердо: ноги его никогда не будут в этом заведении.
Он поступил в Чер¬новицкий мединститут. А когда закончил, грянуло «дело врачей». Не помог ни красный диплом, ни то, что он как инвалид войны был вообще освобожден от распределения. «Места для вас на Украине нет!» — сказали ему твердо. Он решил искать защиту в Москве, в ЦК КПСС — он коммунист, в ЦК разберутся. Шли дни, он ночевал на вокзале, в приемной ЦК никто с ним разбираться не хотел.
Помог случай. Кагэбэшник из охраны признал в Дегене сослуживца по 2-й танковой бригаде. «Не волнуйся, я тебе устрою прием...»
Прием был коротким: «Езжайте в Киев, место вам будет». И действительно, в Киеве в Минздраве ему сказали, что он назначен в институт ортопедии. А он как раз и мечтал об этом. Но когда через месяц пришел за получкой, выяснилось, что его даже в приказе о зачислении нет. «Запишитесь на прием к директору», — сказала секретарша. Деген ворвался в кабинет. Ордена, нашивки за ранения. «Я фронтовик, а вы надо мной издеваетесь!»
Восседавший в кресле тучный человек в вышитой сорочке ухмыльнулся: «А у меня вакансий нет и не предвидится. А вот эти ордена, я слышал, можно на базаре в Ташкенте купить». То, что последовало минуту спустя, нетрудно предугадать: я уже писал о характере Дегена. Кровь залила «самостийку». Но, несмотря на вопли директора, никаких последствий этот случай не имел.
Деген ушел из института и поступил в 13-ю больницу, в которой проработал 21 год.
В 1960 году в журнале «Хирургия» появилась статья об уникальной операции хирурга Дегена. Он пришил правое предплечье слесарю Уйцеховскому. Тот умудрился подставить руку под фрезу токарного станка. Операция подобного рода была первой в Союзе.
В 1960 году Деген защитил кандидатскую диссертацию, в 1973 году — докторскую, с 1977 года — он в Израиле.
А как же обстояло дело с его хрестоматийным стихотворением? В 1961 г. один из друзей Дегена предложил ему послать стихи в «Юность». Деген отказался, тогда друг сделал это сам. Вскоре из журнала пришел ответ: автору нужно много работать, читать Пушкина, Маяковского... А спустя 17 лет Евгений Евтушенко опубликовал «Мой товарищ в смертельно агонии…» в «Огоньке». Он снабдил публикацию предисловием: «Стихотворение безымянного автора, передал Михаил Луконин, который считает его одим из лучших, написанных о войне». В Тель-Авиве журнал вручил Ионе его коллега.
Год спустя Евтушенко выступал в Черновцах, прочитал «Мой товарищ…», опять-таки сказав, что автор неизвестен. К нему подошел доктор Немировский, однокашник Иона: «Это не так, Евгений Александрович, автор известен». Почти одновременно появилась заметка в «Вопросах литературы», в которой В. Баевский писал об авторе Дегене. Зам главного редактора Лазарь Лазарев выехал в Израиль. Почти спустя 50 лет после написания стихотворения оно переведено на все европейские языки, на него существуют бесчисленные ссылки в интернете. Ион издал в России, Украине и в Израиле две книги стихов и восемь — прозы.
Но он так и не стал членом ни одного писательского союза и ни разу не пытался. Он умеет держать слово — профессор, доктор наук, кавалер четырех советских и трех боевых польских орденов, танковый ас Ион Деген.
Ион Деген. Дай на память сниму с тебя валенки. Нам ещё наступать предстоит...Ион Деген. Война никогда не кончается...
Имя Иона Дегена я открыл для себя во многом случайно, никогда не слышав о нем раньше. В советские времена публиковать его стихи было не принято, очень уж они отличались от тех, которые прославляли не только подвиг простого народа, но и руководящую и направляющую роль людей с партбилетами на груди. А когда 20-летний командир танковой роты Ион Деген в 1945 году попробовал почитать свои стихи со сцены Центрального Дома литераторов, его просто засвистали! И оголяющие суть войны строки, написанные в декабре 1944 года, утонули в волне неприятия:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам ещё наступать предстоит.
Ион (Иона) Лазаревич Деген (4 июня 1925 г. Могилёв-Подольский, УССР) — писатель, врач и учёный-медик в области ортопедии и травматологии, танкист-ас во время Великой Отечественной войны, в настоящее время проживает в Израиле. Доктор медицинских наук (1973).
В конце мая 1941 года Ион окончил девятый класс школы, у него были большие планы на будущее: хотел осваивать профессию родителей - медицину. Но вместо этого оказался вместе с мамой в поезде, который увозил их на восток. На одной из станции Ион отправился с котелком на перрон, но в эшелон не вернулся. Рванул на фронт, а ему, напомню, только-только 16 исполнилось…
Девятый класс окончен лишь вчера.
Окончу ли когда-нибудь десятый?
Каникулы - счастливая пора.
И вдруг - траншея, карабин, гранаты,
И над рекой дотла сгоревший дом,
Сосед по парте навсегда потерян.
Я путаюсь беспомощно во всем,
Что невозможно школьной меркой мерить.
До самой смерти буду вспоминать:
Лежали блики на изломах мела,
Как новенькая школьная тетрадь,
Над полем боя небо голубело,
Окоп мой под цветущей бузиной,
Стрижей пискливых пролетела стайка,
И облако сверкало белизной,
Совсем как без чернил «невыливайка».
Но пальцем с фиолетовым пятном,
Следом диктантов и работ контрольных,
Нажав крючок, подумал я о том,
Что начинаю счет уже не школьный.
Ион стал разведчиком одной из частей Красной армии, но едва ли не сразу был ранен. Отстал от своих, оказавшись на территории, оккупированной гитлеровцами. Подлежал немедленному расстрелу, если был бы обнаружен фашистами. Его спрятала семья Григоруков, немного выходила, но чуть позже рана опять загноилась. Но он шел ночами, чтобы не быть схваченным. А днем прятался у обычных людей, для которых подобное укрывательство в любую минуту могло закончиться арестом и смертью. К счастью, подростка удалось переправить через передовую…Не было бы счастья, да несчастье помогло. Однажды Деген встретил знакомого пограничника, капитана Сашу Гагуа, который предложил парню подлечиться у своих родственников в Грузии. С большим трудом Ион добрался до юга. Подлечившись, он "пристал" к дивизиону бронепоездов (в условиях гор это была грозная техника). Участвовал в обороне Кавказа.
Воздух вздрогнул.
Выстрел.
Дым.
На старых деревьях
обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
15 октября 1942 года, Ион Деген, командир отделения разведки 42 отдельного дивизиона бронепоездов ранен при выполнении задания в тылу противника.
После выписки из госпиталя,до июня 1944 года проходил обучение, сначала в 21 учебном танковом полке, затем в Харьковском танковом училище, по окончании которого назначен командиром танка во 2 отдельную гвардейскую танковую бригаду, под командованием подполковника Е.Е, Духовного.
После летнего наступления 1944-го года в Белоруссии и Литве, получил за живучесть прозвище "Счастливчик". Впоследствии — командир танкового взвода; командир танковой роты (T-34-85). Является одним из советских танковых асов: за время участия в боевых действиях в составе 2-ой отдельной гвардейской танковой бригады экипажем И. Дегена уничтожено 12 немецких танков (в том числе 1 "Тигр", 8 "Пантер") и 4 самоходных орудия (в том числе 1 "Фердинанд" - тяжёлая САУ на базе "Тигра"), много орудий, пулемётов, миномётов и живой силы противника.
Ни плача я не слышал и ни стона.
Над башнями надгробия огня.
За полчаса не стало батальона.
А я все тот же, кем-то сохраненный.
Быть может, лишь до завтрашнего дня.
Как в этой мясорубке не сойти с ума? 19-летний уже не мальчик, но мужчина дает такой совет:
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Все, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель,
Как правильно танцуют падеспань
21 января 1945 года рота, которой командовал Ион Деген (на девятый день наступления осталось одна только рота, уцелела от Второй отдельной гвардейской танковой бригады) попала в переделку. Во время боя оба танка, и наш, и немецкий, выстрелили одновременно. И оба попали…
Иона ранило в голову. Пока он выбирался из танка, очередью прошило руки (семь пуль), спустя минуту, когда распластался на снегу, четыре осколка ударило в ноги.- Одна траншея гитлеровцев, которую мы перевалили, осталась метрах в сорока за нами, другая находилась метрах в ста впереди, - вспоминал уже в 2007 году 82-летний Деген. - Я видел, как немцы сожгли танкиста, попавшего в их лапы: гитлеровцы очень "любили" Вторую отдельную гвардейскую танковую бригаду… Если бы тот, кто подбил меня, остался в живых, он получил бы три недели отпуска, железный крест и десять тысяч марок. Столько стоил мой танк…Тогда, на снегу, перед лицом смерти, у него была одна мысль: не даться врагу живым. Израненными пальцами Ион вытащил парабеллум, но застрелиться так и не успел: все поплыло перед глазами...
Семь ранений, двадцать пять пуль и осколков, в мозгу - осколок, верхняя челюсть собрана из кусочков раздробленной кости, изуродована правая нога. Это счет Дегену от войны. 18 подбитых фашистских танков и один взятый в плен - счет от Иона гитлеровцам. В результате последнего ранения 21 января 1945 года тяжёлая инвалидность.
А после войны он осуществил свою мечту, окончил Черновицкий медицинский институт, стал автором уникального метода в ортопедии, проделал несколько тысяч уникальных операций, со скальпелем расстался не так уж и давно. В Киеве доктора Дегена пациенты очень любили, даже не подозревая, что он автор таких потрясающих стихов. Вот уже 31 год Ион Деген живет на родине предков - в Израиле.
Я изучал неровности Земли -
Горизонтали на километровке.
Придавленный огнем артподготовки,
Я носом их пропахивал в пыли.
Я пулемет на гору поднимал.
Ее и налегке не одолеешь.
Последний шаг. И все. И околеешь.
А все-таки мы взяли перевал!
Неровности Земли. В который раз
Они во мне как предостереженье,
Как инструмент сверхтонкого слеженья,
Чтоб не сползать до уровня пролаз.
И потому, что трудно так пройти,
Когда «ежи» и надолбы - преграды,
Сводящие с пути куда не надо,
Я лишь прямые признаю пути.
Дважды, за время войны,командование представляло танкового аса Иона Дегена к званию Героя Советского Союза. И дважды приходил отказ.
Дедушка научил меня любить Родину.
24-летний лейтенант Авиоз Даган, внук героя Великой Отечественной войны, служит в бригаде "Голани". В боевые войска он пошел, следуя примеру Дегена, который в 16 лет отправился на фронт. Молодой человек говорит, что вырос на военных рассказах деда.
Внук героя Великой отечественной войны, танкиста, врача и поэта Йона Дегена служит в 13-м пехотном батальоне бригады "Голани". 24-летний лейтенант Авиоз с похожей по звучанию фамилией Даган проводит призывникам курсы молодого бойца: обучает их военной дисциплине и профессиональным навыкам ведения боя. В преддверии Дня Победы Деген и Даган дали интервью порталу IzRus, в котором рассказали друг о друге и том, что для них значит этот праздник.
Авиоз, родившийся в Израиле, рассказывает, что решил служить в боевых частях, следуя примеру деда. Однако сам Деген выбор внука изначально не одобрял. Герой Великой Отечественно войны настаивал на том, чтобы Авиоз, успешно окончивший школу, поступил в университет, поскольку считал, что, получив высшее образование, молодой человек сможет принести больше пользы армии. "Но Авиоз, ткнув указательным пальцем мне в грудь, сказал: "Твой внук не будет джобником", - вспоминает Деген. - Что я мог ему на это ответить, когда сам ушел на фронт в 16 лет?"
Теперь бывший танкист считает, что его внук был прав и гордится тем, что он служит в бригаде "Голани". По словам Авиоза, именно от дедушки он научился патриотизму. Деген на это говорит, что не стремился нарочно прививать внуку любовь к еврейскому государству. "Он просто видел, как мы с женой любим Израиль и понимал, что по-другому не может. Все в Израиле должны быть патриотами, так как у нас нет другой страны, только здесь евреи могут чувствовать себя защищенными", - сказал Деген.
Однако ветеран считает, что израильской молодежи также необходимо знать историю Второй мировой войны. "Без этого не может вырасти новое поколение", - убежден Деген. На его взгляд, война с нацизмом, в которой участвовали полтора миллиона евреев, - такая же неотъемлемая и важная часть еврейской истории, как восстания Бар-Кохбы или Маккавеев. "В Красной армии служили 500 тысяч евреев, 40% из которых погибли. Евреи отличались своей храбростью, но из-за антисемитизма им не давали заслуженные звания Героев СССР", - говорит Деген, который сам дважды был представлен к этому почетному званию, но так и не получил его.
Ветеран сожалеет о том, что современные молодые израильтяне недостаточно хорошо знают этот важный период истории, но его внук точно не из их числа. Авиоз вырос на рассказах деда о войне. "Поскольку я плохо владею русским, отец каждую субботу переводил мне стихи и рассказы дедушки, основанные на реальных событиях. И я с нетерпением ждал следующей субботы, чтобы послушать их", - говорит лейтенант.
Молодому человеку особенно запомнилась история о том, как его дед получил ранение. "Это произошло в 1945 году, за несколько месяцев до окончания войны. Дело было в Восточной Пруссии. С дедом находился его сослуживец-танкист, который накануне предстоящего боя был очень грустным. Дед спросил его: "Почему ты не хочешь выпить?". А тот ответил: "Я не пью перед смертью". И на следующий день он действительно погиб от выстрела немецкого танка. А мой дедушка был тяжело ранен. Думали, что он тоже не жилец, но врач в госпитале смог его спасти. Дедушка через несколько лет встретился с этим врачом, когда уже сам стал медиком", - рассказывает Авиоз.
Лейтенант признается, что, хотя в Израиле День Победы не является государственным праздником, для него это очень важный день. "Для меня эта дата, как второй день рождения дедушки. Я ему обязательно звоню и поздравляю", - говорит Авиоз. Его знаменитый дед собирается отмечать праздник дома, так как боевых товарищей, с которыми он встречался раньше в День Победы, уже нет в живых. На столе у Дегена по традиции будут водка, селедка и картошка в мундире.
РАССКАЗЫ, ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПРОЗА, СТИХИ
Для тех, кто ушел на фронт молодым,
война никогда не кончается
ХРУПКИЙ ХРУСТАЛЬ
Пренебрегая правилами хорошего тона, я предупреждаю гостей быть очень осторожными с этими высокими узкими бокалами из тонкого хрусталя, хотя о более ценных вещах никто не слышал от меня предостережений.
Мы с Яшей родились в один день. Вместе пошли в детский сад, а потом - в школу.
Вместе начали курить. Нам было тогда восемь. Операция тщательно планировалась. После уроков мы зашли в уборную для мальчиков. Я извлек из пенала папиросу "Герцеговина Флор", купленную на совместный капитал. Яша достал принесенные из дома спички. Конец папиросы раскалился, как железо в кузнечном горне, и расплавленный металл потек в грудь. Я закашлялся. Предметы внезапно потеряли четкие очертания. Тошнота подступила к горлу. Подавляя подлые слезы, я передал папиросу Яше. Он затянулся, и мы уже кашляли дуэтом. Я взял папиросу и пыхтел не затягиваясь. Яша отказался. Больше он никогда не курил.
Утром, когда нам исполнилось шестнадцать лет, мы сдали экзамен по алгебре, оторвались от одноклассников, купили бутылку "Алигатэ" и по традиции взобрались на ореховое дерево в нашем саду. Мы удобно расположились в развилках мощных ветвей, отхлебывали вино и обсуждали мировые проблемы. Бутылка опустела еще до того, как мы коснулись оккупации Югославии немцами. Я закурил "гвоздик", горький, вонючий, дерущий горло. На лучшие папиросы у меня не было денег. Яша отмахивался от дыма и рассказывал о недавнем свидании с девочкой из десятого класса.
По календарю только завтра наступит лето, но теплое летнее солнце уже сегодня пробивалось сквозь тугие пахучие листья.
Нам было хорошо на ветвях старого орехового дерева, центра мироздания. Еще четыре экзамена - и начнутся каникулы. А там -десятый класс. А потом - вся жизнь. И границы ее неразличимы, когда тебе шестнадцать лет и все еще впереди.
Через две недели начались каникулы. Я устроился на работу в пионерский лагерь. Яша решил в июле поехать к родственникам, жившим на берегу моря.
Но еще через неделю началась война. И рухнули планы.
Ночью немцы бомбили город. Мне хотелось зубами вцепиться в кадык немецкого летчика.
Уже в первый день войны я не сомневался в том, что сейчас же, немедленно, добровольно пойду на фронт. У меня не было сомнения, что такое же чувство испытывают все мои товарищи и, конечно, мой самый близкий друг Яша.
В первый день войны мне даже на минуту не удалось освободиться от работы в лагере. На следующий день, в понедельник, я заскочил к Яше с тщательно обдуманным планом - сформировать наш собственный взвод, в котором будут ребята из двух девятых классов.
Он не успел отреагировать на мое предложение. Яшина мама обрушила на меня лавину нелепых обвинений. Больно и обидно было впервые услышать грубость из уст этой деликатной женщины. Она кричала, что я рожден для войны, для драк и для всяких безобразий, что, если я решил добровольно пойти на фронт, это мое собачье дело, а Яша - шестнадцатилетний мальчик, в сущности еще ребенок Пусть он сперва окончит школу. А потом, то есть когда ему исполнится восемнадцать лет, он пойдет в армию по призыву, как все нормальные люди.
Я возражал Яшиной маме. Я не спорил по поводу шестнадцатилетнего мальчика, в сущности еще ребенка, и ничего не сказал о свидании с девочкой из десятого класса. У меня, к сожалению, таких свиданий еще не было. Но, кажется, я тоже не был очень деликатным. Я кричал о защите родины, о долге комсомольца, о героях гражданской войны. Я выстреливал лозунги, которыми был начинен, как вареник картошкой.
Не знаю, как Яша ушел из дома. Ни один из тридцати одного бойца не обсуждал эту тему.
...На одиннадцатый день войны наш взвод вступил в бой - первый бой против отлично подготовленных и вооруженных немецких десантников.
Мы потеряли двух мальчиков. Одному из них шестнадцать лет исполнилось бы только через пять месяцев, в декабре. Конечно, мы переживали их гибель. Больше того - она потрясла нас. Но - стыдно признаться - упоение победой помогло нам справиться с болью потери.
Четыре дня мы занимали оборону, не видя противника. У нас была уйма времени, чтобы обсудить детали прошедшего боя и получить удовольствие от доставшихся нам трофеев. У ребят появились первые в жизни часы. Яша в упор застрелил обер-лейтенанта и подарил мне его "парабеллум". Как и все в нашем
взводе, я был вооружен карабином. Только сейчас, став обладателем пистолета, я мог по-настоящему почувствовать себя командиром взвода.
А потом начались непрерывные бои. Мы теряли ребят и уже не радовались победам. Даже отразив все атаки, наш взвод вынужден был отступать или, что еще хуже, выбираться из окружения.
У нас уже не было недостатка в трофейных автоматах. В подарок от меня Яша получил "вальтер", хотя по штату рядовому не полагался пистолет. Но о каком "по штату" можно было говорить в те дни!
А "вальтер" я взял у пленного шарффюрера. Он целился в Яшу, и в этот момент с бруствера траншеи я ударил его прикладом карабина по каске. Нормальная голова от такого удара раскололась бы, как арбуз. Но этот здоровенный веснущатый немец часа через два очухался и нагло смотрел на нас, и вид у него был такой, словно он взял нас в плен, а не мы его.
Допрашивал его Мончик, лучший во взводе знаток немецкого языка. До перехода в наш класс он учился в еврейской школе. Немец молчал, а потом словно выплюнул: "Ферфлюхтен юден!"
Я выстрелил в эту подлую веснущатую морду. Все равно некуда было его девать. Мы выходили из окружения.
Наших ребят оставалось все меньше. Взвод пополнялся красноармейцами-призывниками и даже служившими срочную службу до войны. Командовать становилось все труднее. Кухня и старшина роты редко бывали нашими гостями. В бою голод не ощущался. Но после - проблема пищи становилась не менее острой, чем проблема боеприпасов. Я уже не говорю про курево. Мы выкапывали молодую картошку. Появились огурцы. Созрела вишня. Случайно подворачивалась какая-нибудь курица.
Но непревзойденным мастером организовывать ужин оказался Яша. Стоило девушкам или молодкам взглянуть на его красивое лицо, пусть даже покрытое пылью и копотью, стоило только услышать его мягкую украинскую речь, и их сердца распахивались.
Его обаяние действовало не только на женщин. Даже новички во взводе, даже те, кто явно не жаловал евреев, а таких попадалось немало, даже они быстро полюбили Яшу. А как было его не любить? В бою он всегда появлялся там, где больше всего был нужен. Оказать услугу, помочь было не просто свойством его
характера, а условием существования.
В ту ночь он возник внезапно, как добрый джин из бутылки, именно в ту минуту, когда мне так нужна была чья-нибудь помощь.
Еще с вечера мы заняли оборону на косогоре. Земля была нетрудной. Часа за два - два с половиной у нас уже была траншея в полный профиль. Впереди до черного леса расстилалось белое поле цветущей гречихи. За нами метров на сто пятьдесят в глубину, до самой железной дороги, тянулся луг с редким кустарником, справа и слева у насыпи ограниченный небольшими вишневыми садиками. В километре на юго-востоке в густых садах пряталась железнодорожная станция. Засветло отсюда, с косогора, была видна водокачка. Сейчас она угадывалась при полной луне, висевшей над железной дорогой, как осветительная ракета.
Казалось, гречишное поле покрыто глубоким свежевыпавшим снегом. Тишина такая, словно не было войны.
Железнодорожный состав мы услышали задолго до того, как он появился из-за вишневого садика. В это же время над лесом на светлой полоске неба мы увидели шесть черных "Юнкерсов". Они летели к станции. Один из них отвернул влево и спикировал на состав. Две бомбы взорвались почти у самого паровоза. Состав остановился, заскрежетав буферами. Мы слышали, как люди убегают к лещиннику на той стороне железной дороги. "Юнкере" больше не бомбил состав. Он улетел на юго-восток, откуда доносились беспрерывные разрывы бомб.
И вдруг на фоне отдаленной бомбежки, на фоне затухающих голосов за железной дорогой, на фоне щебетания проснувшихся птиц пространство пронзил душераздирающий женский крик, зовущий на помощь. Не было сомнения в том, что кричат в вагоне, стоявшем точно за нашей спиной.
Через минуту я уже взбирался в раскрытую дверь "теплушки"
Голубой прямоугольник лунного света из открытой двери освещал пустое пространство между нарами. Слева в темноте стонала невидимая женщина. С опаской я включил свой трофейный фонарик.
Из-за огромного живота тревожно и с надеждой смотрели на меня страдающие глаза молодой женщины. В коротких промежутках между стоном и криком я услышал, что она жена кадрового командира, убежавшая из Тернополя.
Я не стал выяснять, почему эшелон из Тернополя попал так далеко на юг, вместо того, чтобы следовать прямо на восток.
Женщина рожала в покинутом вагоне, а я стоял перед нею у нар, не зная, что делать, не зная, как ей помочь. Даже во время первой немецкой атаки я не чувствовал себя таким беспомощным. Ко всему еще меня сковывал какой-то стыд, какая-то недозволенность.
Не знаю, как это произошло. Я действовал в полусознании. Женщина вдруг утихла, а у меня в руках оказалось мокрое орущее существо. Я чуть не заплакал от беспомощности и покинутости.
Именно в этот момент в проеме появилась Яшина голова. Он быстро вскочил в вагон. Через несколько секунд Яша вручил мне большой металлический чайник, забрал у меня младенца, укутал его в какие-то тряпки и отдал матери успокоившийся кулек.
- Давай, дуй за водой, - приказал он.
Видя, что я еще не очень соображаю, добавил:
- Колодец у вишневого садика в голове поезда.
Я быстро возвратился с водой. Яша развернул младенца, обмыл его и укутал в сухую тряпку.
Я не заметил, когда прекратилась бомбежка.
- Как тебя зовут? - спросила женщина уставшим голосом. Странно, вопрос относился не ко мне.
- Яша.
- Хорошее имя. Я назову сына Яковом.
Загудел паровоз. Помогая друг другу, в вагон стали взбираться женщины. Мы попрощались с роженицей и под фривольные шутки женщин соскочили из вагона как раз в тот момент, когда, залязгав буферами, поезд рывком дернулся и, набирая скорость, пошел на юг.
Именно в это мгновенье из леса донеслись два пушечных выстрела. Мне показалось, что это "сорокопятки". Но откуда взяться в лесу нашим пушкам?
Уже из траншеи мы увидели два танка "Т-3" и около роты немцев, прущих на нас из лесу.
Было светло, как днем. Я приказал пропустить танки и отсечь пехоту.
Не знаю, сколько немцев мы уложили. Оставшиеся в живых залегли. Они были отличными мишенями на фоне белеющей под луной гречихи.
Когда танки перевалили через траншею, Яша первым выскочил и бросил на корму бутылку с зажигательной смесью. Второй танк поджег кадровый красноармеец, новичок в нашем взводе.
Все шло наилучшим образом. Только нескольким немцам удалось удрать к лесу.
- Удачный бой, - сказал Яша. - Только двое раненых. И вообще хорошая ночь. Он хотел продолжить фразу, но внезапно остановился.
Я даже не понял, что это имеет какое-то отношение к пистолетному выстрелу с бруствера траншеи.
Я успел подхватить Яшу, оседавшего на дно траншеи. Я обнял его правой рукой. Левой - заткнул фонтан крови, бивший из шеи. Казалось, что Яша что-то хочет сказать, что он смотрит на меня осуждающим взглядом.
Раненого немца, выстрелившего с бруствера, мы закололи штыками.
Яшу похоронили возле вишневого садика, недалеко от колодца. У меня не было карты, и я начертил схему, привязав ее к входному семафору на железной дороге. Всю войну в планшете я хранил схему с точным указанием места могилы моего первого друга. Даже сегодня по памяти я могу ее восстановить.
...Прошло четыре года. Я вернулся домой. В первый же день я хотел пойти к Яшиной маме. Но когда я взял костыли, дикая боль пронзила колено. Ни обезболивающие таблетки, ни стакан водки до самого утра не успокоили этой боли. Я пошел к ней только на следующий день.
Не успел я отворить калитку, как Яшина мама возникла передо мной на тропинке. Я хотел обнять ее. Я хотел сказать ей, как я люблю ее, как вместе с ней оплакиваю гибель моего первого друга. Четыре года я готовился к этой встрече. Но я ничего не успел сказать.
Маленькими кулаками она била по моей груди, как по запертой двери. Она царапала мое лицо. Она кричала, что такие мерзавцы, как я, уводят на смерть достойных мальчиков, а сами возвращаются с войны, потому что негодяев, как известно, даже смерть не берет.
С трудом я неподвижно стоял на костылях, глотая невидимые слезы.
Из дома выскочила Мира, Яшина сестра, оттащила маму, платочком утерла кровь с моего лица и только после этого обняла и поцеловала.
Даже Мире я не решался рассказать, как погиб Яша.
Еще дважды я приходил к ним. Но мое появление доводило до иступления добрую женщину...
Вскоре я навсегда покинул родные места.
...Новые заботы наслаивались на старые рубцы. Новые беды притупляли боль предыдущих. Но в день Победы все мои погибшие друзья выстраивались в длинную шеренгу, а я смотрел на нее с левого фланга печального построения, чудом отделенный от них непонятной чертой. Яша всегда стоял на правом фланге. А спустя три недели, в день нашего рождения, он являлся мне один. Кто знает, не его ли невидимое присутствие делает этот день для меня неизменно печальным?
Вот и тогда... В операционной я забыл, какой это день. Но в ординаторской, заполненной букетами сирени, тюльпанов и нарциссов, товарищи по работе напомнили, что мне сегодня исполнилось сорок лет, и выпили по этому поводу.
Я возвратился домой, нагруженный множеством подарков, самым ценным из которых оказалась большая, любовно подобранная коллекция граммофонных пластинок.
Я как раз просматривал эти пластинки, не переставая удивляться, где и каким образом можно достать такие записи любимых мной симфонических оркестров, когда у входной двери раздался звонок.
Вечером придут друзья. А сейчас мы никого не ждали. Возможно, еще одна поздравительная телеграмма?
Жена открыла входную дверь.
- Это к тебе, - позвала она из коридора.
Я вышел из комнаты и обомлел. В проеме открытой двери со свертками в руках стояла Яшина мама.
- Здравствуй, сыночек. Я пришла поздравить тебя с днем рождения.
Я молча обнял ее и проводил в комнату. Когда я представил их друг другу, жена поняла, что произошло.
Мы развернули свертки. Торт. Мускатное шампанское. Шесть высоких узких бокалов из тонкого хрусталя.
Мы пили шампанское из этих бокалов. Яшина мама разговаривала с моей женой. Видно было, что они испытывают взаимную симпатию. Я только пил. Я не был в состоянии говорить.
Но и потом, когда приходил к ней, и тогда, когда сидел у ее постели, когда держал в своих руках ее высохшую маленькую руку и молча смотрел, как угасает еще одна жизнь, я ни о чем не спрашивал и ни разу не получил ответа на незаданный вопрос.
- Сыночек... - выдохнула она из себя с остатком жизни.
Кому она подарила последнее слово?
Я очень много терял на своем веку. Не фетишизирую вещи. Постепенно я понял, что значит быть евреем и как важно не сотворить себе кумира. Но, пожалуйста, не осуждайте меня за то, что я прошу очень бережно обращаться с этими высокими тонкими бокалами.
1979 г.
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони ты, мой маленький.
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Эти пронзительные строки написал в 1944 году 19-летний танкист Ион Деген.. В июле 1941 г. после 9-го класса добровольно пошёл на фронт. Красноармеец. Разведчик. Курсант. Командир танка. Командир танкового взвода. Командир танковой роты. Трижды ранен. В результате последнего ранения тяжёлая инвалидность. Деген получил ранение в голову. Пока выбирался из танка, семь пуль хлестанули его по рукам, а, когда упал, четыре осколка перебили ему ноги. Он понимал, что если немцы сейчас найдут его, то сожгут заживо. И решил застрелиться, но страшная боль не позволила даже снять с предохранителя парабеллум. Он потерял сознание и очнулся уже в госпитале.
Награждён орденами - Красного знамени, «Отечественная война» 1-й степени, двумя -"Отечественная война" 2-й степени, медалью «За отвагу», польскими орденами, медалями. Десятый в списке Советских танковых асов!!!
Летом сорок пятого года, когда еле ковылял на костылях, неожиданно был приглашен в Дом литераторов читать стихи вместе с другими поэтами-фронтовиками. Председательствовал Константин Симонов, бывший тогда на пике славы. Были там Михаил Дудин, Сергей Орлов, тоже танкист… Других Деген не запомнил по именам. Когда он прочел «Мой товарищ, в смертельной агонии…», все как будто оледенели. А потом началось. Вспоминает Ион Деген: ««Не просто лаяли и песочили. В пыль растирали. Как это коммунист, офицер мог стать таким апологетом трусости, мародерства, мог клеветать на доблестную Красную Армию? Киплинговщина какая-то. И еще. И еще».
После войны врач-ортопед. В 1977 году уехал в Израиль, где еще двадцать лет проработал врач. Сейчас он на пенсии, ему 83 года.
* *
На фронте не сойдешь с ума едва ли,
Не научившись сразу забывать.
Мы из подбитых танков выгребали
Всё, что в могилу можно закопать.
Комбриг уперся подбородком в китель.
Я прятал слезы. Хватит. Перестань.
А вечером учил меня водитель
Как правильно танцуют падэспань.
Лето 1944
* *
Случайный рейд по вражеским тылам.
Всего лишь ввод решил судьбу сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем забвенье.
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Но главное – мы выжили с тобой.
А правда – что? Ведь так оно ведется.
Сентябрь 1944
* * *
Зияет в толстой лобовой броне
Дыра. Броню прошла насквозь болванка.
Мы ко всему привыкли на войне.
И всё же возле замершего танка
Молю судьбу:
когда прикажут в бой,
Когда взлетит ракета, смерти сваха,
Не видеть даже в мыслях над собой
Из этой дырки хлещущего страха.
Ноябрь 1944
Источники информации: Википедия, Евгений Евтушенко
Рецензии
Прочел. И стихотворение и последствия для автора. Всего передернуло. Так не по человечески к своему фронтовому товарищу отнестись! Греть об умирающего руки и стаскивать с еще живого тяжелораненого валенки! Мародерство да еще в отношении живого тяжелораненого товарища! Понятно, что война жестока, но сам автор остался жив потому что в результате множественных ранений "страшная боль не позволила даже снять с предохранителя парабеллум". И его подобрали, вынесли, доставили в госпиталь. Так что я понимаю почему закономерной реакцией на его стих был шок и возмущение. Ион Деген что, не предполагал этого? Решил, что и теперь "война все спишет" (с) Да, на войне бывает вынужденное зверство, но об этом никогда не писали стихов, в которых бы оно не осуждалось. Тут мне память выдала половину фразы из стихотворения: "... краснофлотец Синицын застрелил своего закадычного друга". Но там из сострадания, потому, что помочь было нечем, чтобы друг не мучился. Оказался бы такой друг возле тяжело раненого Иона Дегена, и остался бы его труп лежать рядом с его подбитым танком. А так вот жив остался.
Вспомнил из "А зори здесь тихие". Там старшина снял с убитой девушки бойца сапоги и приказал их обуть той, кто свой сапог в болоте оставила. Но снял не с живого же тяжелораненого! Полагаю, что кроме умения написать, надо позаботиться о том, чтобы написать так, как надо.
Вспомнил вот отрывок из Маяковского
....................................
Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо
С чугуном чтоб и выплавкой стали
О работе стихов на политбюро
Делал доклады Сталин.
......................................
Про зверства на войне пожалуй не сыщешь. Про обесценивание жизни - тоже. Хотя, если не влом, то гляньте:
http://www.youtube.com/watch?v=-PzLr1irPqg "Виктор Астафьев: Такой «Победой» вы гордитесь мерзавцы."
Я сожалею, что не нашлось никого, кто отдал бы свою жизнь, чтобы убить заворовавшегося командира.
Я не разрешил бы публикацию, даже будь этот вариант лучше оригинала. Но и без увеличительного стекла можно разглядеть, что текст ухудшен. И еще. Стихи, сочиненные на фронте, я оставил в таком виде, в каком они родились. <…> Не надо ничего менять ни в моем имени, ни в том, что я написал.
Ион Деген. Письмо в «Новую газету», 27.06.2005
Известно, что в больших поэтических сборниках встречаются ошибки, к которым относятся как к неизбежному злу. Однако бывают случаи, когда ошибки не допустимы. В частности, когда публикатор, впервые представляя читателям неизвестного им автора, тем более - выдающегося человека, и афишируя его публикуемое стихотворение как гениальное, искажает имя автора и оригинал этого стихотворения. Именно такой случай имел место при публикации Евгением Евтушенко стихотворения Иона Дегена «Мой товарищ…».
Ион Деген — великий человек, уникальный хирург-ортопед, советский танкист-ас, поэт и писатель, автор знаменитого стихотворения «», признанного лучшим военным стихотворением ведущими советскими фронтовыми поэтами. Многочисленные статьи о нем начинаются с этого стихотворения, написанного им в декабре 1944 г. на фронте, 19-летним танкистом. Он оставил немалое литературное наследство (стихи, воспоминания, рассказы, публицистика, книги). В известных 4-х интернет-изданиях Е.М.Берковича («Заметки по еврейской истории», «7 искусств», «Еврейская старина», «Мастерская») опубликовано больше сотни его произведений. Он — врач и ученый в области ортопедии и травматологии, доктор медицинских наук. Кандидатскую (1965 г.) и докторскую (1973 г.) диссертации защитил в Москве. Автор 90 научных статей и книги «Магнитотерапия». В 1959 г. впервые в мире произвел успешную реплантацию конечности («пришил» руку киевскому слесарю, которую тот случайно отрезал на фрезерном станке).
Ион Лазаревич Деген скончался 28 апреля 2017 г. на 92-м году жизни в городке Гиватаим в Израиле, куда эмигрировал вместе с семьей в 1977 г. из Киева. Одну из прощальных речей над его телом произнес премьер-министр Израиля Биньямин Нетаниягу.
Три фотографии:
Гвардии лейтенант Ион Деген. 1944 год
Ион Деген. Израиль
В начале замечательного и довольно полного эссе Юрия Солодкина «Слово об Ионе Дегене» приводится сначала версия Евтушенко стихотворения «Мой товарищ…», которая в его книге «Строфы века: Антологии русской поэзии» преподносится как текст Дегена, а затем — оригинал этого стихотворения, написанный Ионом Дегеном.
Версия Евтушенко:
Мой товарищ в предсмертной агонии.
Замерзаю. Ему потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Что с тобой, что с тобою, мой маленький?
Ты не ранен — просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки.
Мне еще воевать предстоит.
Оригинал Иона Дегена:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 года
Обращаю внимание на то, что первая строка стихотворения, по которой называют стихотворение, в этих вариантах разная и отличается запятой после слова «товарищ» в оригинале.
Публикации версии Евтушенко этого стихотворения, а также искажение имени Дегена в антологии Евтушенко привели к серьезному противостоянию между Дегеном и Евтушенко, которое получило некоторое освещение в литературе и представляет интерес. Рассмотрим его и сопутствующую ему историю публикаций этого стихотворения.
Еще во время войны и после нее это стихотворение ходило по рукам без имени автора. Считалось - он погиб. Рассказывали, что будто бы это стихотворение нашли в полевой сумке, извлеченной из подбитого танка.
Многие большие поэты — фронтовики — Александр Межиров, Борис Слуцкий, Евгений Винокуров, Михаил Дудин, Михаил Луконин - называли эти строки лучшим военным стихотворением. Василий Гроссман опубликовал его в своем романе «Жизнь и судьба» как анонимное, поскольку имя автора ему было не известно. Но все они сообщали разные варианты этого стихотворения. Евтушенко написал об этом и условно назвал эти варианты «народными».
Одну из версий этого стихотворения, оказавшуюся близкой к оригиналу, Евтушенко опубликовал в 1988 году в поэтической антологии журнала «Огонёк» № 47 как анонимное стихотворение, так как не знал, кто его автор. Эта публикация в «Огоньке» является заслугой Евтушенко и считается первой публикацией этого стихотворения Дегена в СССР и России.
Но затем Евтушенко выбрал, как он думает, лучший из вариантов этого стихотворения из ходивших по рукам (по словам Евтушенко, «кажется, вариант Михаила Луконина»), приведенный выше, и опубликовал его в 1995 году в своей антологии русской поэзии, о чем будет сказано ниже. И с тех пор под именем Дегена во всех изданиях антологии русской поэзии Евтушенко фигурирует эта его версия, хотя и измененная им, по мнению Дегена, в худшую сторону по сравнению с публикацией в «Огоньке», а не авторский оригинал Иона Лазаревича.
Но в действительности впервые это стихотворение было опубликовано анонимно Василием Гроссманом в его романе «Жизнь и судьба» сначала в 1980 г. в Швейцарии, а затем в СССР в 1988 г. в журнале «Октябрь» (№ 2, С. 68):
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови ты на помощь людей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
И не плачь ты от страха, как
маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя валенки,
Мне
еще воевать
предстоит.
Эта публикация Вас. Гроссмана гораздо ближе к оригиналу Дегена, чем приведенная выше версия Евтушенко. В этом тексте Вас. Гроссмана полужирным шрифтом выделены слова, которыми он отличается от оригинала.
Наиболее близкой к варианту Вас. Гроссмана является публикация этого стихотворения в сборнике «Советские поэты, павшие на Великой отечественной войне»// сост. М.А. Бенина. Е.П. Семенова (СПб. - Изд-во «Академический проект», 1995. — 576 с.) в разделе «Неизвестные поэты»:
Мой товарищ, в предсмертной
агонии
Не зови ты на помощь людей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
И не плачь ты от страха, как маленький.
Ты не ранен - ты только
убит.
Я на память
сниму с тебя валенки,
Мне еще воевать предстоит
В этом тексте полужирным шрифтом выделены слова, отличающиеся от указанных в варианте Вас. Гроссмана. И эта публикация 1995 года, о которой сказано во вступлении «От редакции» Е. Берковича и В. Кагана ккниге Иона Дегена «Черно-белый калейдоскоп» (Ганновер: Изд-во «Общества любителей еврейской старины», 2009), гораздо ближе к оригиналу, чем версия Евтушенко, опубликованная в том же 1995 году в первом издании его «Антологии русской поэзии».
Всего вышли три издания толстенной и тяжеленной книги «Строфы века. Антология русской поэзии»/ составитель Евгений Евтушенко, научный редактор Евгений Витковский: издания 1995 и 1997 гг. (Минск-Москва: Полифакт) и издание 1999 г. (Москва: Полифакт). Во всех трех изданиях помещены совершенно одинаковая информация о Дегене и одинаковые тексты его единственного опубликованного в этих изданиях стихотворения «Мой товарищ…» в более поздней версии Евтушенко по сравнению с опубликованной им в «Огоньке» в 1988 г. Во всех трех изданиях 1056 с., справка об авторе и стихотворение «Мой товарищ…» — на с. 701, справка об имени автора в Указателе имен — на с. 1006.
«Деген Иона (наст. имя — Иосиф Лазаревич)».
Но это не просто грубая ошибка — это смотрится как странное сочинительство его «псевдонима» и «настоящего имени»: не Иона, а Ион и настоящее имя - Ион Лазаревич, а не Иосиф.
Откуда возникло здесь имя Иона? Может быть, по аналогии с командармом Ионой Эммануиловичем Якиром? Многие путают, думая, что Ион и Иона — одинаковые имена. Но это разные имена, хотя и близкие. Имя Иона идет от ветхозаветного пророка Ионы. Его часто используют христиане (инок Иона, епископ Иона, святитель Иона, митрополит Иона).
Любопытно, что в 2015 г., когда Евтушенко уже точно знал, что имя Дегена — Ион, и когда ему был известен оригинал стихотворения «Мой товарищ…», тем не менее, был издан сборник «Поэзия Победы» / составитель Евгений Евтушенко (изд-во «Эксмо»), в котором автором стихотворения «Мой товарищ…» снова назван несуществующий Иона Деген (а не Ион) и снова опубликована версия Евтушенко этого стихотворения.
Об отношении Евтушенко к проблеме выбора одного из двух вариантов этого стихотворения (версии Евтушенко, либо оригинала Дегена) и о его противостоянии Дегену можно узнать из двух текстов Евтушенко, посвященных соответственно двум его встречам с Ионом Дегеном. Рассмотрим эти тексты.
Первая встреча Евгения Евтушенко с Ионом Дегеном описана в статье Евтушенко «У победы лицо настрадавшееся» в «Новой газете» от 12.05.2005, № 33, во фрагменте, посвященном Дегену:
Впервые мне удалось его (стихотворение «Мой товарищ» — В.Ж. ) включить в огоньковский перестроечный вариант антологии «Строфы века». Публикация была анонимной. И вдруг пришло письмо с Украины, из Черновцов, от доктора Д.Э. Немеровского. Оказалось, что автор — Иосиф Деген. Ушел добровольцем на фронт. Успел спастись из пылающего танка. Награжден многими боевыми орденами и медалями. Окончил Черновицкий медицинский институт. Работал в Киеве врачом-ортопедом. Дружил с Виктором Некрасовым. Остается странным, почему Некрасов никому об этом не рассказал. То, что он мог не слышать стихов Дегена, исключено, они водились везде, где есть пишмашинки. Но может быть, у Дегена были основания скрывать авторство этого стихотворения?».
Там же опубликована версия Евтушенко этого стихотворения, автором которого указан Иосиф Деген. Евтушенко обыграл это «имя» автора, но крайне неудачно, поскольку в фамилии Деген ударение ставится на первом слоге, а не на втором, чего Евтушенко не знал:
Что сделал стих Иосифа ДегЕна?
Разрезал он острее автогена
все то, что называется войной,
треклятой, грязной, кровной и родной.
Евг. ЕВТУШЕНКО
Но Дегена звали не Иосиф и не Иона, а Ион. И это, если не халтурить , можно было бы легко узнать, обратившись в отдел кадров Медицинского института в Черновцах, который закончил Ион Лазаревич, или в отдел кадров организации, где он работал, или в Москве — в ВАК, утвердивший его в научной степени кандидата, а затем и доктора медицинских наук. Тогда не пришлось бы Евтушенко придумывать нелепую рифму «ДегЕна — автогена».
Отмечу, что во всех своих выступлениях Евтушенко читает не оригинал Дегена, а только свою версию стихотворения «Мой товарищ…». Так, на конференции в Национальной службе новостей (НСН) — 19 мая 2016 г. Евтушенко читал свою версию этого стихотворения.
«Он пришел ко мне в Тель-Авиве — вице-президент совета ветеранов, сутулый, но скульптурно широкоплечий, чуть прихрамывающий немногословный мужчина. «Огонек» с собственной публикацией(Евтушенко передергивает: не с собственной, а с анонимной публикацией Евтушенко, к которой Деген не имел никакого отношения — В.Ж.) видел и не возражал против моего выбора именно этого варианта из всех, ходивших по рукам».
И здесь Евтушенко передергивает: «не возражал» не означает, что был согласен — Деген просто промолчал.
Когда это было (в каком году, примерную дату), Евтушенко не указывает. Но из описания своей второй встречи с Дегеном, о которой будет сказано ниже, следует, что первая встреча Евтушенко с Дегеном в Израиле состоялась в 1995 году, т. е. в год, когда вышло первое издание составленной им книги «Строфы века. Антология русской поэзии».
Следовательно, в 1995 году, когда он познакомился с Дегеном, Евтушенко знал, что он не Иосиф и не Иона, но в последующих изданиях его Антологии (1997 и 1999 годы) сохранялась ложная справка о том, что настоящее имя Дегена — Иосиф, а имя в его псевдониме — Иона. Это подтверждает сам Ион Деген в письмеМ. Лезинскому: «В «Антологии русской поэзии» Евтушенко, зная меня лично, почему-то назвал Иосифом» (Михаил Лезинский. «Ион Деген и Евгений Евтушенко».
Между тем, жаль, что Евтушенко не знал, что в России еще за 5 лет до этой его статьи в «Новой газете» и за 5 лет до выхода первого издания его «Антологии русской поэзии» был опубликован оригинал стихотворения «Мой товарищ, в смертельной агонии», назван его автор — Деген, хотя и с ошибкой в имени — Иона, а не Ион, но не Иосиф, и напечатана его краткая биография с указанием, что автор живет и работает в Израиле. Это было опубликовано в журнале «Вопросы литературы» 1990 г. № 3 в статье литературоведа профессора Вадима Соломоновича Баевского «Стихотворение и его автор».
В этой же статье в «Новой газете» Евтушенко рассказывает о послевоенной неприятной истории, которая случилась с Дегеном, после которой он решил бросить писать стихи:
«Сразу после войны он был приглашен на вечер поэтов-фронтовиков, кажется, в недавно освобожденном Харькове».
Здесь, «кажется», Евтушенко «подзабыл» рассказ Дегена: вечер проводился не в Харькове, а в Москве в Центральном доме литераторов (ЦДЛ) летом 1945 г. и был организован специально для прослушивания Дегена по просьбе Комитета защиты авторских прав. Странная забывчивость. Председателем вечера был Константин Симонов, который после чтения Дегеном стихотворения «Мой товарищ, в смертельной агонии…» резко обрушился на Дегена, обвинив его в апологии мародерства. По мнению Евтушенко, это объясняется тем, что Симонов перестраховался, опасаясь провокаций.
Эта история описана самим Дегеном (Ион Деген. Коротко о себе. — «Заметки по еврейской истории», 2006, № 10 (71):
«Евгений Евтушенко как-то сказал мне, что я напрасно вешаю на Симонова собак. «Жизнь он вам спас», — говорил Евтушенко. Молиться, мол, на него следует. В одном из моих стихотворений есть строка «Признают гениальным полководца». Кто-то доложил куда надо, что я поднял руку на товарища Сталина. И Симонов, защищая меня, объяснил, что для танкиста даже командир бригады — уже полководец. Так оно и было в действительности ».
Об этом позднее более подробно пишет ныне покойный Феликс Березин, доктор медицинских наук, близкий институтский друг Иона Лазаревича, которого он называл Яней, бескорыстно создавший сайт о нем. На этом сайте Ф. Березин, давно знавший эту историю и находившийся в переписке с Дегеном, изложил эту историю частично по опубликованным материалам, частично по рассказам Дегена и частично по записанным материалам его выступления в 2013 году в Музее еврейской культуры и Центре толерантности в Москве, на котором Ф. Березин присутствовал Березин Ф.Б. «Одна жизнь через четыре эпохи: 800. Ион Деген и последняя встреча. 5», Березин Ф.Б. «801. Ион Деген и последняя встреча. 6». В разделе 801 Ф. Березин, в частности, приводит такие слова Иона Дегена:
«Евтушенко сказал, что в Доме литераторов Симонов не мог вести себя иначе, что он знал, что в зале сидят, по крайней мере, пять человек, которые, если он поведет себя по-другому, завтра же доложат «куда следует», что Деген выступил с идеологически порочными стихами, а он, Симонов, присутствовал и не пресек».
«Сам я хорошо понимал, что первоначальное возмущение словом «полководец» было связано с тем, что это слово в основном применялось по отношению к Верховному главнокомандующему. Все остальные были «военачальники».
Евтушенко считает возможным объяснять Дегену, почему К. Симонов устроил ему разгром в 1945 году. Не странно ли, что Евтушенко, в 1945 г. тринадцатилетний ученик неполной средней школы, уверен, что может примерно через 60 лет после этого вечера уверенно, почти как очевидец, преподносить как истину свое объяснение прожившему долгую жизнь, битому и прекрасно осведомленному Дегену? По-моему, это перебор со стороны Евтушенко. Ведь у него только догадки, соображения и послевоенные «байки». На самом деле известны и другие истории, идущие от Симонова, которые пересказывает и сам Деген (см. раздел 801 Ф. Березина):
«Вспоминая об этом эпизоде, Симонов впоследствии рассказывал: «Сталин сказал мне: «Так что, для этого танкиста комбриг — полководец?» И на мой утвердительный жест ответил снисходительной улыбкой: «Он, сидя в своем танке, небось, и генерала живого не видал».
А подозрительное замечание Евтушенко по поводу того, почему Виктор Некрасов не говорил о своей дружбе с Дегеном? Оно лишь свидетельствует о том, что Евтушенко не знал фактов. Виктор Некрасов и Ион Деген подружились, когда Деген стал киевлянином. Почитайте воспоминания Иона Дегена «Виктор Платонович Некрасов».
Очень интересно. Вот текст из этих воспоминаний Дегена:
«Казалось, Виктор знал обо мне все. Но ни разу я не сказал ему, что, кроме историй болезней и научных статей, изредка писал кое-что, не имевшее непосредственного отношения к медицине. Стеснялся. Можно было, конечно, показать фронтовые стихи. Но Виктор как-то сказал, что он не любит поэзии (выделено мной — В.Ж.).
Спустя много лет у меня появилась возможность усомниться в правдивости этого его утверждения. Но тогда я, как говорится, поверил на слово.
Однажды, вернувшись из Москвы, Некрасов спросил меня:
— Вы что, обосрали Женю Евтушенко? Я неопределенно пожал плечами.
— Понимаешь, обедаю в ЦДЛ, подошел ко мне Женя и сказал: «Ваши киевские друзья меня почему-то не любят. А вот я через пару дней отколю такой номер, что вы ахнете ». И, как видишь, отколол.
Некрасов имел в виду появившееся накануне в «Литературной газете « стихотворение «Бабий яр «. Не собирался обсуждать литературные достоинства этого стихотворения. Но мне не очень понравилось, что человек написал стихотворение, чтобы отколоть номер .
После совместной поездки в Париж Виктор хорошо отозвался об Андрее Вознесенском. Считал его порядочным человеком. Но никогда словом не обмолвился о стихах Вознесенского.
Нет, у меня не было оснований не верить Некрасову, когда он говорил, что не любит поэзии ».
Выходит, не разобрался Евгений Александрович с Виктором Некрасовым.
Профессор Леон Аронович Коваль в статье «Кому какие стихи нравятся», пишет о рассматриваемой статьеЕвтушенко «У победы лицо настрадавшееся» («Новая газета» от 12.05.2005, № 33) следующее:
«Поэт Евтушенко, увы, в покровительственной, неуважительной форме рассказывает об истории стихотворения и цитирует его в собственной небрежной редакции».
Реакция Иона Дегена была помещена на форум «Новой газеты»:
«…Прочитал и распалился до белого каления. Евтушенко в своём репертуаре. Во-первых, никогда я не был ИОСИФОМ. Во-вторых, он безобразно испоганил мой текст. В-третьих, никогда я не давал, не даю и не дам ему разрешение испоганить то, что родилось у меня на фронте. Я не считаю справедливым редактировать себя — фронтовика. В-четвёртых, <…>. В-пятых, Виктор Некрасов вообще не знал, что я, кроме медицины, занимаюсь ещё какой-то деятельностью. Жаль, не знаю адреса Евтушенко. А впрочем, хорошо. Потому что ответил бы ему <…> Ни в каком Харькове я никогда не выступал. Выступал в Москве, в ЦДЛ. Впервые в свою книгу стихотворение включил Василий Гроссман. Но зачем истина? Это же ведь Евтушенко. «Слегка прихрамывает». Хотел бы я СЛЕГКА прихрамывать…».
И все же много позже Ион Лазаревич сказал (не исключаю, что дипломатически) по поводу своего конфликта с Евтушенко в интервью Марии Дубинской («Мой товарищ в смертельной агонии…»: «Война и мир Иона Дегена». — Окна Москвы», 07.12.2016 ): «И хотя ситуация была, обиды я на замечательного поэта и человека не держу».
Вторая встреча Евгения Евтушенко с Ионом Дегеном описана в материале Евтушенко «Танкист, хотевший стать врачом» («Новые известия», 23.11.2007).
В этом материале Евтушенко пишет:
«Я доверился первому услышанному варианту и привык к нему . Именно его и включил в одну из публикаций в «Огоньке» из будущей антологии «Строфы века». И вдруг получил письмо с Украины от человека, который лично знал автора. Мой корреспондент сообщил, что автор жив и его зовут Ион Деген. Я с ним познакомился двенадцать лет назад в Израиле (т. е. в 1995 г. — В.Ж.) , но, к сожалению, как-то на ходу, между выступлениями. Главным для меня тогда было убедиться, что он на самом деле существует и что стихи действительно принадлежат ему. А вот на дотошную сверку вариантов времени не хватило».
«Мы встретились 17 ноября 2007 года в израильском городке Гиватайм (такого городка в Израиле нет, верное название — Гиватаим; замечу, что такая ошибка недопустима для антологии — В.Ж.) неподалеку от предвкушающе наполняющегося тель-авивского стадиона». Евтушенко был ограничен во времени, т. к. он приехал на футбол между Израилем и Россией, выполняя общественно-политическую функцию — поддерживать команду России. Не исключаю, что название городка Гиватайм возникло у Евтушенко по ассоциации с футбольным термином «тайм».
Евтушенко отмечает там же, что «Деген отозвался о приведенном мной «народном варианте» в своей самиздатовской книжице до обидного резко. Но разве я сам не взрывался иногда, если меня без меня «улучшали»? Все мы, поэты, болезненно самолюбивы, когда нас правят». Здесь Евтушенко демагогически противопоставляет оригиналу Дегена свою версию как «народную». И пишет: «Рассердившись на меня, вы зряшно осерчали на соавторство «народа-языкотворца»».
Но Деген не болезненно самолюбив, а просто принципиален: свою позицию он спокойно изложил в своем письме в «Новую газету», которое будет приведено ниже.
В своих ответах «Дорогому Иону» Евтушенко пытается защитить свою версию стихотворения, но его доводы весьма слабые и не принципиальные. Один из доводов Евтушенко в защиту своего варианта стихотворения: «привык к нему ». Он пишет объективности ради: «я привожу сегодня оба варианта — так называемый «народный» и авторский». Однако, поместив в этом материале оба варианта, Евтушенко как мэтр оставляет для своей антологии свой вариант.
Поскольку Евтушенко признал авторство Дегена, то у него не может быть никаких причин НЕ публиковать оригинал стихотворения, принадлежащий Дегену. Тем более что в книге Иона Дегена «Стихи из планшета гвардии лейтенанта Иона Дегена» (с предисловием Мордехая Тверского). — Рамат-Ган, Израиль, 1991 г., в которой опубликован оригинал стихотворения «Мой товарищ, в смертельной агонии», напечатано: «Все права принадлежат И. Дегену ». Эта книга есть в Москве в Российской государственной библиотеке (РГБ), бывшей Библиотеке им. Ленина. И издана она за четыре года до первого издания книги Е. Евтушенко «Строфы века. Антология русской поэзии», 1995.
Сравним указания имени автора этого стихотворения в текстах Евтушенко, посвященных двум его описанным выше встречам с Дегеном. В первом тексте Евтушенко пишет, что получил письмо от доктора Немеровского, сообщившего, что автор стихотворения — Иосиф Деген. А во втором тексте сообщается, что автор — Ион Деген. Это по сути дела исправление ошибки, указанной Дегеном в его протесте в «Новую газету». Однако в изданиях антологии Евтушенко 1997 и 1999 годов эта ошибка не исправлена.
В тексте о второй встрече с Дегеном Евтушенко немалое место уделяет художественному представлению образа Дегена, футбольному матчу России с Израилем, даже тренеру Гусу Хиддинку и вообще своего рода «развлекухе».
Но наибольший интерес, представляет, по-моему, письмо Иона Лазаревича Дегена в редакцию «Новой газеты» против переименования Иона в Иосифа Дегена и против переделки оригинала его стихотворения «Мой товарищ, …». В письме израильскому журналисту Михаилу Лезинскому, которому он переслал свое письмо в «Новую газету», Деген пишет:
«Многоуважаемый Михаил!
В «Антологии русской поэзии « Евтушенко, зная меня лично, почему-то назвал Иосифом. А затем повторил это имя в большой статье, посвящённой мне и опубликованной в «Новой газете «. Я был вынужден ответить. Через газету ».
«БЕЗ МОИХ ОПУСОВ ЛИТЕРАТУРА НЕ ОБЕДНЕЕТ»
«Уважаемая редакция, до меня дошла публикация Евгения Евтушенко, в которой он почему-то называет меня Иосифом. Сейчас, когда мне известно значение моего имени Ион на языке иврит — голубь, я, возможно, согласился бы стать Иосифом. Не люблю голубей ни в природе, ни в политике. Но Ионом записали меня мои родители. Ионом я значился в паспорте, который успел получить за три недели до начала войны и за пять недель до моего первого боя. Ионом я значился в комсомольском билете и в партийном, врученном мне на фронте. Ионом я записан в справке об окончании танкового училища и в орденской книжке. Ионом я назван в дипломе врача, в дипломах кандидата и доктора медицинских наук, выданных мне ВАКом. И даже в Израиле, несмотря на нелюбовь к этому имени, я продолжаю называться Ионом.
В 1988 году Евгений Евтушенко опубликовал в «Огоньке» мое стихотворение «Мой товарищ, в смертельной агонии…» в таком виде, в каком оно было сочинено, заменив только два слова — «предсмертной» вместо «смертельной» (что точнее) и «воевать» вместо «наступать». Но вариант в нынешней публикации Е. Евтушенко не имеет ничего общего с моим текстом. Точно так же ничего общего с истиной не имеет заявление Е. Евтушенко, что я разрешил ему опубликовать стихотворение в таком виде.
Я не разрешил бы публикацию, даже будь этот вариант лучше оригинала. Но и без увеличительного стекла можно разглядеть, что текст ухудшен. И еще. Стихи, сочиненные на фронте, я оставил в таком виде, в каком они родились. Например, по поводу стихотворения «Из разведки» Лев Аннинский написал, что первых две строчки — Шекспир, а две следующих — комментарий к Шекспиру, в последней строке — ужасный по банальности. По поводу двух первых строк видный критик оказался избыточно щедрым. По поводу остальных — точным. Сейчас я мог бы улучшить последнюю строку, что оправдало бы и предпоследнюю. Но зачем? Мне не хочется ничего менять и казаться лучше и умнее, чем я был в ту пору. Без моих опусов литература не обеднеет. Я ведь врач, а не литератор.
Не надо ничего менять ни в моем имени, ни в том, что я написал.
С уважением Ион Деген.
Ответа не последовало.
Итак, Евтушенко отказался от публикации оригинала стихотворения «Мой товарищ,…» в своей антологии. Жаль. Это крайне неприятно. Но не страшно.
На многочисленных русскоязычных сайтах опубликован оригинал стихотворения Иона Дегена «Мой товарищ, в смертельной агонии». В частности, он опубликован в интернет-журнале «Заметки по еврейской истории», который читают на всех континентах (см. подборку И. Дегена «Из военных стихов. На войне и после войны» в «Заметках по еврейской истории» № 5(66), май 2006.
Любопытно, что находятся авторы, которые, приводя в своих статьях оригинал этого стихотворения, ошибочно пишут, что его опубликовал Евтушенко в своей «Антологии русской поэзии». Это Михаил Дегтярь, российский кинорежиссер, снявший совместно с Юлией Меламед документальный фильм «Деген» («Смотреть в глаза смерти так, чтобы она отводила свой взгляд». — «Комсомольская правда», 6.06.2015), израильские журналисты — Михаил Лезинский («Ион Деген и Евгений Евтушенко»), и Владимир Бейдер («Жизнь меж двух стихотворений», 28.04.2017). По-видимому, это произошло потому, что они сами не читали этой огромной антологии, изданной в виде очень тяжелой книги большого формата, но слышали, что Евтушенко опубликовал в ней стихотворение «Мой товарищ», и не подозревали, что в ней опубликован не оригинал Дегена, а версия Евтушенко этого стихотворения.
Весьма важно, что оригинал этого стихотворения 9 и 7 лет назад появился в российских печатных изданиях. Так, он вошел в энциклопедический сборник «Стихи и песни о Великой Отечественной войне», предисловие А.М. Туркова, составитель Л.В. Поликовская, — М.: Мир энциклопедий Аванта+, 2008, с. 80 (объем 447 с.) и в поэтический сборник «Шрамы на сердце», составитель Н.В. Лайдинен, — М.: ИД «Красная звезда», 2010, с. 136 (объем 408 с.). Надеюсь, что число публикаций оригинала стихотворения «Мой товарищ, в смертельной агонии» будет увеличиваться и что версия Евтушенко под именем Дегена больше публиковаться не будет.
Примечание
Во всех трех изданиях книги «Строфы века. Антология русской поэзии» / составитель Е. Евтушенко в справке о Дегене (на с. 701) фамилия Немеровский исправлена на Немировский. — В.Ж.
Оригинал: http://7i.7iskusstv.com/2017-nomer11-zhuk/
